Жёлтый дьявол. Том 3. Зубы жёлтого обломаны. Глава 14. Мать
Глава 14-ая
Мать
1. Ищет…
От японского штаба по Светланской, потом налево по Алеутской вниз… прямо к штабу крепости… быстро катит легкий, эластичный форд.
На кожаном сиденьи, откинувшись на спинку, покоится плотная представительная фигура.
Седоватые волосы… френч… под мышкой портфель.
Это – Береговой.
Бывший генерал, член Сибирской директории. При Колчаке – опальный.
А ныне – призванный из Японии на пост командующего войсками правительства Приморской земской управы.
Войск-то, впрочем, нет: одна милиция… И командовать нечем…
Да это и не нужно.
Береговой – ширма, торчащая перед зорким японским оком.
А за спиной Берегового…
В помещении Военного Совета шумно и людно. Ежеминутно входят и выходят какие-то люди в галифе и фуражках, с тонкими и толстыми портфелями.
Секретарь Совета Курков носится из комнаты в комнату, отирая на ходу пот.
Вон в стороне группа: Вера, Танечка, Попов, Крастин, Снегуровский.
Беседуют…
– Жаль Сибирскую, – говорит Танечка. – На нее смотреть больно. С тех пор, как исчез Орест, она места себе не находит.
– Ты знаешь, – добавляет Вера, – она не хочет верить, что он погиб. Все его ищет. Она какая-то странная стала.
– А что?.. – хочет что-то спросить Снегуровский.
Но…
– Снегуровский! – кричит, пробегая, Курков. – Поди сюда!
Они уходят в кабинет.
– Послушай!
Курков озабоченно тычет пером в пепельницу.
– А, чорт! Слушай: нам удалось получить от японцев разрешение взять кое-что из интендантских складов для нужд милиции.
Снегуровский улыбается.
– Для милиции… Ну?
– Сегодня спешно нужно все это забрать. Будет обмундирование, оружие.
– Ага…
– Так вот мы сегодня же упакуем все это в бочки…
– В качестве?..
– Продовольствия.
– Ага.
– И завтра утром раненько надо погрузить на пароход.
– Куда?
– На «Ольгу»… А там гужом далее…
– Хорошо. Вот на Амуре-то обрадуются.
– Угу! Так вот тебе задача: возьми на себя устроить погрузку.
– Согласен.
– Чудесно. Пойдем-ка… я покажу тебе одного парня. Он…
Эти слова Курков произносит уже у двери и внезапно замолкает…
Перед ним, открыв дверь, стоит пожилая женщина.
Она стоит молча…
Только блеклые губы чуть-чуть шевелятся, да глаза горят вопросом больным и жутким.
Глубокие складки на лбу и под глазами – следы тяжелого горя и таких же тяжелых дум… упорных и неотвязных.
– Товарищ Сибирская?!
– Я к вам, товарищ Курков. Мне сказали…
– Сию секунду. Я сейчас вернусь. Снегуровский, подожди здесь.
– A-а… Товарищ Снегуровский!
Она только что заметила его.
– Здравствуйте!
– Здравствуйте!
– Вы давно… оттуда?
– С фронта? Нет, не очень. Переправил бригаду за Амур и приехал.
– А-а.
И тихо… не глядя на Снегуровского… таким простым, обыкновенным голосом:
– Ну, а… Орест-то мой… Он что-нибудь просил вас передать?
– Орест?
– Да. Ведь он же там… С вами был.
– Нет, товарищ Сибирская… его там не было.
– А где же он?
– Я не знаю.
– А-а.
Старуха подымает глаза и смотрит на Снегуровского внимательным, неверящим взглядом.
– Вот все так… Кого ни спросишь – никто не знает… Люди…
И старуха молча опускает голову…
Но вдруг опять… быстро подымает ее.
В глазах светится что-то таинственное и теплое.
– А ведь я знаю, где он.
– Как?!
– В Японии… И Штерн там… Да, да… Их взяли в плен и держат.
– Но…
– Да!.. Как заложников… или для выкупа. У меня японский солдат есть… знакомый. Он говорил… Только я думаю… Они очень много хотят… Вот у нас наверное и не могут… и тянут. Но, товарищ Снегуровский…
Старуха подвигается к Снегуровскому близко-близко и берет его за пуговицу.
– Товарищ Снегуровский! Разве так можно?.. Ведь это ж…
Не договорив… смолкает.
С моря тянет сыростью.
Утро… бледное… раннее… еле мерцает.
Туман…
Его мутные волны, перевалившись через Гнилой Угол, покрыли рейд, колышутся и ползут вверх по сопкам.
Еще не проснулся город. Спит.
Тихо.
Молчаливыми грудами лежат на рейде суда.
На них кое-где… в белом утре… робко мерцают еще не потушенные огни.
Но кругом… тихо.
Только в одном месте берега… внизу… наискось… под садом Невельского… слышится шипение пара, звон цепей, визг лебедки, да редкий сдержанный окрик.
Человек 40 грузчиков молча, вопреки обыкновению, и сосредоточенно возятся около каких-то объемистых бочек…
– Ну, как у тебя?
– Хорошо. Скоро кончим.
– А 6-ой пакгауз разгрузили?
– Кончают. Пойдем туда.
Тихо переговариваясь, Снегуровский и Курков идут по берегу мимо американских складов.
– Сыро.
– Да. Экий туман навалил!
– Да. Оно и лучше… Тише!
Курков хватает Снегуровского за рукав.
– Смотри!
В стороне от пакгаузов по самому берегу медленно бредет какая-то женщина.
– Сибирская?!
– Да. Знаешь… спрячемся.
Они заходят за пакгауз.
Идет…
Куда? Зачем?
Намокло черное пальто… Намокла и сбилась косынка. Непричесанными гладкими прядями спадают старческие волосы.
Остановилась. Оглядывается кругом…
Потом смотрит туда… вперед., на рейд… где мелькают бледные покорные огоньки.
Смотрит… А губы шепчут:
– Сыночек!.. Где ты?
Вдруг…
Что это? Кто-то идет по берегу. Боже! Фигура… рост. Неужели?
– Постойте!
Руки прижала к сердцу… Бежит.
– Постойте!
Подбегает.
Нет… Не он.
– Простите… Я так… ошиблась.
Опустила голову. Заплакала.
И опять идет по берегу… И опять шепчут губы: – Сынок… Сыночек…
2. Ищет тоже…
– Не дури, мать! Не дури!
Старый Аким Солодкий хмурит жесткие седые брови. Локти на столе… Руками держится за голову.
– Не дури!.. Не будет толку.
Но не унимается старуха… Плачет.
Сидит под голбцом на приступке и плачет.
Растрепались жиденькие волосы… Катятся слезы по маленькому, дряблому, старческому лицу.
И – словно помешалась старуха… Бьет по коленке костлявой ладонью и кричит сквозь слезы больным надрывным криком:
– Пойду! Сказала пойду – и пойду. Нешто можно так?.. Господи боже милостивый… Каменные вы какие-то… без чувствия… Креста на вас нету… Дитятко мое родное!.. Голубчик ты мой!..
– Перестань, мать!
– Не перестану. Да нешто вы видели его мертвым-то?.. Видели?
– Да что видеть-то?.. Сказывали люди… Сколько их под Спасском-то побито… Всех японцы зарыли… всех.
Крепится старик, а у самого голова трясется…
– Всех.
– Не верю. Мати богородица!.. Не верю…
– Да што, матка…
Старший сын отрывается от работы (шлею чинит) и говорит уныло и тихо:
– Что думать-то?.. Кабы жив остался… да рази не зашел бы… А нельзя, так передал бы с кем…
– Да Христос с тобой, Митрий… Да коли он в плену может… да как же передаст-то… Экой ты непонятливый. Господи!.. Сердце-то мое чует, что жив он соколик мой. Не хочу, чтоб убили… не хочу… Держат его японцы проклятые… Пойду… Сказала пойду – и пойду. Разыщу мою кровинушку… Вызволю… Господи боже правый!
И плачет и кричит обезумевшая старуха.
Еще с ночи затянуло небо.
Лохматые тучи от края до края низко-низко висят над землей.
Но дождя нет… Будет…
Вот-вот хлынет и забарабанит по листьям тяжелыми каплями.
Торопится старуха.
Ветер треплет полы старой шубейки. Ноги вязнут в глинистом мягком проселке.
Пешком идет старуха от Славянки к Спасску.
Рано утром тихонько ушла из дому. Боялась, кабы сын да старик не задержали.
Торопится.
Что-то затарахтело сзади. Обернулась…
Телега… А на ней старичок.
– Егоровна!
– Я.
– Куда это?
– В Спасск.
– Садись… Подвезу.
– Спасибо, Трофимыч… Спасибо.
– Зачем в Спасск-то?
– Сына, Трофимыч, искать иду… Сына.
– А-а?!
Как-то странно глядит Трофимыч и отводит взгляд в сторону…
– Но, каура-ай!
– Хороший сын у меня, Трофимыч.
– Ыгы… – мнется старик.
– Хороший. Он в партизанах-то все при командире был… Храбрый… Сметливый.
Молчит Трофимыч…
А старуха рада сердце излить… и говорит… говорит.
– Отдайте, бесы окаянные… Отдайте!
На перроне Евгеньевки изумленная толпа грудится в кучу.
Какая-то маленькая сморщенная старуха вцепилась в японского часового, царапает ему лицо и кричит, как безумная:
– Отдайте, поганые!.. Сына моего отдайте!
Удар прикладом в грудь валит старуху с ног.
На свист часового сбегаются японские солдаты.
– Руська!.. Не карасо!.. Идить!
И долго еще по пути в арестное помещение рвется из рук конвоира и кричит громко и пронзительно:
– Аспиды!..
3. Мать
Лицо такое же печальное, похудевшее, в морщинах и складках.
Но в глазах уже нет того странного прерывистого блеска, от которого шаг до безумия.
Теперь в них только глубокое горе и вместе решимость… твердость.
Товарищ Сибирская получила известие.
Ее младший сын Игорь опасно болен… Лежит где-то там… в Хабаровске.
Клин вышибается клином.
Сибирская перед новой потерей умерила отчаяние и тоску по старшем сыне.
Теперь одна мысль вошла в сердце неотделимо и остро:
– Ехать туда… Спасать.
Тихая, спокойная, она сидит перед Курковым и слушает его внимательно.
– …Тут, товарищ Сибирская, карты, планы и еще кое-какие очень важные документы. Их необходимо экстренно отвезти в Хабаровск. Там уж отправят за Амур. Вы, как женщина, вызовете меньше подозрений…
– Да, да… Я понимаю… Я согласна. Мне по пути. Я все равно еду в Хабаровск… Мне нужно.
– Я знаю, знаю… Итак… вы их сдадите в Хабаровске вот по этому адресу… Заучите его. Мы их упакуем вам в обыкновенную дорожную корзинку.
– Хорошо.
Огарок свечи тускло и лениво горит в запыленном фонаре.
Вагон тонет в полумраке.
Против Сибирской сидит молодой белокурый учитель иманской школы.
Они разговаривают тихо… вполголоса.
– Да, да, молодой человек. Тяжело. Большое испытание… и горькое. Сколько силы потрачено… здоровья и нервов. Легко и упасть и сломиться. Я всю жизнь работала на революцию. В награду она взяла у меня одного сына и, быть-может, возьмет и другого. Тяжело… Но, как видите… еще кое-что выполняю. А вам нельзя падать духом… Вы молоды.
Белокурый учитель слушает молча и задумчиво.
– Сейчас вы откуда?
– Я во Владивосток ездил. Получил для школы учебники, тетради… Вот видите: в этой корзинке.
– A-а… Так. Кажется, скоро Евгеньевка.
Четверо японских солдат стоят в купе.
Японский офицер говорит вежливо, но строго, непреклонно:
– Вы дорзна ити к японский комендант… Подзарста… Где вас багас?
– Багаж?
Сибирская внимательно смотрит на японца.
Потом быстро оборачивается назад и показывает на корзину учителя…
– Вот этот… корзинка.
– Но…
Учитель удивленно взглядывает на Сибирскую. Жест рукой.
Понял. Молчит.
– Берице.
Солдаты хватаются за корзинку.
– Вы говорили, что поведете меня к коменданту?
– Этто потом… Сичас вы дорзна быть арестован.
– Долго я буду ждать?
– Нет… Одна секундоцка… Он придет… церес цас… Войдице.
Дверь комнаты для арестованных захлопнулась.
Сибирская бессильно опускается на скамейку.
Силы уходят. Острой болью врезается мысль:
– Арест. Задержка. Быть-может, надолго… А там… Игорь… сын мой.
Напряжение вызывает реакцию… Сибирская рыдает, повторяя вслух:
– Сын мой… сын.
– Матушка!.. Что плачешь? – слышится из угла старушечий голос.
Сибирская вздрагивает…
А через минуту… две матери сидят обнявшись и плачут вместе, поверяя друг другу свои жгучие материнские горести.
Минул час.
– Ничего, ничего, успокойся, родная, – говорит Сибирская тихим, ласковым голосом. – Вот и у тебя есть второй сын, подумай о нем… А наши мальчики умерли за большое, великое дело… за святое дело умерли наши мальчики. О них не забудут вечно. Не плачь.
– Что это?
На пороге раскрытых дверей японский офицер:
– Подзаруста. Вы свободна… Этто… недоразумений.
– Хорошо. Освободите также и эту женщину… Тут тоже недоразумение.
– Модзна, модзна… Я сейцас сказать комендант.
