Възд в город Памятник Гайдаю Мемориал Славы

Жёлтый дьявол. Том 2. Гроза разразилась. 1919 год. Глава 26. Разгром

Жёлтый дьявол. Том 2. Гроза разразилась. 1919 год. Глава 26. Разгром

Глава 26-ая

Разгром

1. Первые сведения

– Хр-тьфу!..

– Дипломатия… – Таро делает остановку на слове, улыбается, – Изомэ у партизан удалась, как нельзя лучше.

– Ну?

– Удар нашей горной дивизии по всему фронту получился совершенно неожиданным для всех партизанских командиров…

– Хр-тьфу… А Штерн?..

– Неизвестно где…

– Хр-тьфу!..

– Полное отсутствие у партизанского штаба единого плана обороны сопок – наши батальоны на плечах у партизан продвигаются по Никольскому тракту на Анучино, в центр партизанского руководства, – также – на Сучан и по Спасскому тракту – на Яковлевку…

– Бои?

– Кой-где небольшие, арьергардные… Мы ждем перегруппировки их сил: наверное, Штерн предпримет большой оборонительный маневр. Но нам это на руку – мы их тогда окружим и уничтожим.

– Хр-тьфу!

– Наши батальоны, снабженные точными и самыми подробными картами, двигаются по старым хунхузским и корейским тропам и совершенно неожиданно для партизан могут появиться у них в глубоком тылу…

– Хр-тьфу!..

– Но я все-таки опасаюсь одного…

– Ну?

– Но может-быть и так, что Штерн, поняв наш маневр, даст общую директиву – разомкнуть фронт и пропустить… Тогда…

– Хр-тьфу!.. Тогда?

– Нам придется… обречь дивизию на зимовку…

– Хр-тьфу!!. С нас довольно Амурской зимовки…

– Да!..

– Надо окружить… уничтожить… заставить их драться…

Таро молчит. Ждет, когда генерал проплюется.

– …Харр-тьфу!..

«Началось»… – думает маленькая Ольга, откидывая японскую газету «Владиво Ниппо», – и опять ее маленькие, шустрые пальцы работают быстро и уверенно, отягивая спатри разными материалами. Тут, там набрасывая цветы, сборки и – шляпа роскошная, шикарная шляпа для какой-то буржуазной мотовки готова.

Она ее повертывает, делает последние штрихи и, как художник, любуется своей работой. Делает это механически, а думы далеко… там, в сопках, где теперь бьются ее многочисленные товарищи.

«Предупреждение Ильицкого, значит, сбылось… – думает дальше, – хорошо, если вовремя это предупреждение успели переотправить в сопки, к Штерну. А вдруг… они пишут, что везде партизан заставали врасплох… Всюду их гонят… Полный разгром»…

И опять работают руки механически быстро…

А голова – дальше…

«Что-то от Ольги большой долго не было ничего… Как-то она теперь там со своим лазаретом; эти варвары ведь не пощадят и раненых… и лазарет…» И жутко маленькой Ольге: руки что-то делают большие перебои…

– Ай!.. – и палец в рот – уколола… Надо сосредоточиться, а то…

Все девушки в мастерской на нее…

А на парадном звонок. Хлопнула дверь: кто-то пришел…

– Наверное, заказчица. Хозяйки нет… Придется идти самой… – «Ах, как я их всех ненавижу»… – думает маленькая Ольга, прислушивается.

– Ольга Семеновна, там заказчица… – вошла продавщица из ателье в мастерскую, – просит вас…

– Кто?

– Эта… как ее… ну, жена офицера… того, у Розанова служит…

«А, шпион, контрразведчик!.. – он теперь наверное там с японцами в сопках помогает расстреливать партизан… – быстро мелькает в голове у маленькой Ольги. Инстинктивно маленькие руки сжимаются в кулаки: – если бы она могла – она бы всех их задушила вот этими самыми руками… Ах!.. – и эту расфуфыренную куклу… – Но крепче нервы, не расходитесь… не шалите…»

И легким шагом она проходит в ателье мод.

– Что вам угодно, мадам? – голос маленькой Ольги звенит, как чересчур натянутая струна. Нижняя губа крепко прикушена. Маленькая Ольга чуть бледна.

– …Эта шляпа… которую я вам заказывала к осеннему сезону… готова?..

– Да, мадам! – уже совсем твердо.

 

2. Отовсюду

– Товарищ Малевский? – Штерн наклоняется с коня в окно Анучинского лазарета. Нагайкой по раме. – Доктор!..

– «Должно быть, еще спят», – подумал. Соскочил с лошади, и в сени.

А ему навстречу Ольга.

– Александр, ты к нам?.. Что?..

– Олек!.. Я сейчас уезжаю. Я приехал предупредить Малевского, чтобы вы позаботились приготовлением лазарета к эвакуации…

– Что… Японцы… Близко…

– Да нет еще… пока… Но готовым быть нужно. Может быть… мы их пропустим, не давая боев… Ты передашь ему сейчас же.

– Да, конечно… разбужу. А сам куда теперь?.. Саша… – и глаза, большие, серые, овлажнены: может-быть, утренней росой, или в них солнце заглянуло – брызгами через кусты, сквозь вишню… Я то еще… может-быть и… ну, да она крепкая – только гладит нежные, мягкие ноздри лошади Александра, – прижалась лицом к ее голове, а сама глазами на него… смотрит-смотрит…

– Ну, Олек!.. – и крепко обнял Ольгу, заглянул ей в глаза – прямо, просто… поцеловал, – ну!.. – еще взял и руку – поцеловал, а потом – одним махом на коня…

– Куда? – только успела сказать Ольга.

– Сейчас – в Анучинскую долину… а потом в Сучанскую, к Грачу. – Чуть нагнулся и каблуками в бока лошади… Быстро скрылся в вишнях и переулке, по улице за поворотом.

А внизу, в долине, по тракту уже скакали два всадника – Штерн, а с ним его ординарец.

Утро было такое пахучее, росное…

И Ольга шагнула в лазарет.

Иван Грач иногда зашибает, особенно он это любит делать перед боем.

– Ничего! – говорит он, – для крепости мускулов… – и при этом его русый ус шевелится, а глаза скашиваются на эфес старой отцовской казацкой шашки.

– Добре! – и крякает смачно.

Новиков и Ветров – старые партизаны ему свое, а он свое…

– Штерн говорил – размыкаться, пропускать…

– Э-э-э!.. хлопцы… Куды ж воно пропускать… Это ж не ханжу в горло… Воны прокляты макаки все позорят… хрестьян разгонят; дивчин осрамят…

– А их сила!.. Разведчики говорят, полк сюда брошен… – Новиков не унимается.

– А мы им перцу берданочного посыплем…

И посыпали…

Все хорошо: Грач на коне, а с ним хороший эскадрон ребят. Фронт уже развернут. Глубоко, крылом по правому флангу посланы отряды Санарова и Млаева, а на левом – Ветров и Новиков… Все в порядке.

Тах-тах-тах…

– Эге ж!.. – Грач чуть вперед на седле – екнуло его казацкое сердце, усы щетиной.

Должно быть, разведка столкнулась.

Буух… – первый снаряд штурмовки.

Тат-та-та-та-та-та… – часто застучал пулемет. Ближе японские цепи.

И еще: бахх… – снаряд.

Жжжжжжиии… – через голову Грача.

Уже две японских атаки отбили – крепко держатся ребята. И вдруг сзади, с сопочки: тах-та-та-та-та-та… – и:

– Банза-ай!..

А спереди – снова японская цепь в атаку:

– Банза-ай!!..

– О, щоб тоби!.. – проклятая макака! – Ребята, за мной!.. – бросается в атаку Грач на коне, прямо в свои передовые цепи.

Но поздно – уже все смешалось: не выдержали хлопцы – тикают…

Только одиночные выстрелы…

На взмыленной лошади всадник по тракту.

Штерн придержал коня.

– Товарищ Штерн! – Сашка-комсомолец тяжело дышит, не может говорить.

– Ну?

– Грач разбит… Партизаны бегут… Ветров послал предупредить… Отряды не слушают командиров… Паника страшная… Патронов нет…

– Приняли бой?..

– Да!.. Японцы обошли…

Штерн нахмурился…

– Наши отступают… Куда?..

– На Анучино… Японцы за ними…

– Значит… в тылу уже… – молнией в голове: надо скорей предупредить Зарецкого у Ивановки… – Какой уже теперь бой – только бы вывести отряды из зоны окружения… – мелькают в голове обрывки решений, – да, так…

– За мной!.. – Штерн, свистнув нагайкой по коню, спускается карьером к Ивановке. За ним – ординарец, а за ординарцем – Сашка на измученной лошади едва поспевает…

Но и там поздно: хотя и разомкнулись отряды Зарецкого, но японцы идут широким фронтом – трудно зацепиться даже за сопки…

Под Мещанкой было зацепились, дали бой… Ну – только патроны все повыстреляли… а их…

– Что мошки, так и прет!.. – докладывает Зарецкий Штерну, – вот санитарные двуколки отбили… А что толку – патронов нет… Не будешь касторкой стрелять… А потом… – и Зарецкий ближе к седлу Штерна, – крестьянство гуторит – по домам… «не в силах»… – говорят…

– По домам!.. – голоса в отрядах кругом.

– Слышишь?.. Митинговать скоро будут… конец… – и Зарецкий крепко, матерно ругается и бьет свою кобылу, а сам к митингующим…

Штерн вспоминает: – старая история! – и невольная улыбка на молодых, пухлых губах. – Может-быть, еще не все потеряно? Надо хотя бы ядро удержать, организованно отступить… А остальных… пусть их… – и в самую гущу отрядов въехал.

– Товарищи!..

Все к нему – знают его, верят ему…

Замолкли.

И вдруг опять: та-та-та-та-та-та… – где-то совсем близко.

– В цепь!!. – громом Штерн.

Несколько десятков смельчаков залегли, а остальные…

…Сашка с Зарецким рядом в цепи… Метится макаке в рот, а сам думает: «пропала, кобылка…» Теперь я пеший кавалерист…

Едва вывел Штерн смельчаков.

– Большой недочет!.. – ругается, шагая тоже без лошади, Зарецкий.

Только и видно одну звезду, вон там, между ветвей… А дальше – ничего, тьма кругом. И холодно и сыро…

Не может повернуться… больно…

– А-а-а!.. – тихо стонет партизан, Левка-эмигрант.

Его берданка далеко отброшена. Сам он свалился здесь – больше не в силах брести и ее тащить…

Лежит и думает: «вот ребята бросили, а еще товарищи… Кругом тайга, ночь… Он не знает дороги – в сопках недавно… А нога ноет… – кость должно быть перебита… Пропал», – думает.

– Вот тебе и партизан… навоевал… – и тошно Левке. – Из Америки ехал… думал… А вот тут какая-то дурацкая пулька, и… приехал… И нет даже марли перевязать рану, и некому… Бросили.

Когда отступали – он только слышал команду Ветрова: – В цепь, товарищи, в цепь!.. – но какой там… не удержишь… Он тоже… да догнала проклятая…

«Неужели так-таки и пропадать…» – мелькают жуткие мысли в тишине осенней ночи. Такой чужой, чужой, таежной ночи.

Неужели он переехал Великий океан только за тем, чтобы где-то в кустах Приморской тайги погибнуть… А русская революция?.. Ведь он ехал в ней гореть и работать…

Ведь он еще так молод, ему так хочется жить и бороться за революцию…

…Нет!.. Он должен ползти… Он слышал, как кто-то крикнул, там, когда он падал: – в Анучино, там лазарет…

Нет!.. Он должен выбраться отсюда… Должен.

Рана заныла сильнее, но мускулы, молодые и крепкие, – хотят жить…

Безумно жить хочется… И перевернулся на живот и на локтях пополз… Винтовку не забыл – партизан…

Америка далеко… А здесь – русская революция, и он научится за нее драться…

И ползет Левка – только скрипит зубами от боли… Ползет и ползет…

А кругом ночь и тайга.

Ночью к костру еще одна эстафета.

Взял. Читает…

– …И там тоже!.. Разгром, полный разгром… – вслух произносит Штерн… – Бедняга Грахов: ему и пушка не помогла…

– Какая пушка?.. – Зарецкий подкидывает валежник в костер.

– Он с маяка снял… готовил нам сюда, и снаряды уже делали к ней…

Молчат.

Громко, тягуче, с присвистом храпит Сашка. Смаялся. Как пришли, разожгли костер – поел сала и ткнулся носом в хвою и…

Хррр… хоррр… хррррр…

– Ишь, кроет!.. Во все носовые завертки… – Зарецкий посмотрел, а сам ближе к нему и тоже прикурнул.

А Штерн сидит у костра и думает:

«Что-то у Спасска делается… Как Снегуровский – на него обрушился центральный удар горной японской дивизии. Как-то в Имано-Вакской долине, у Гурко… у Морозова… То же, наверное, что и здесь… Конец… конец повстанчеству…»

Но в глазах – огни костра и мысли его далеко: он думает об Урале, где бьется сейчас Красная армия…

Ничего – они сделали свое дело, они помогли Красной армии…

Ничего…

И освещает костер красными отблесками молодое, обросшее бородой, исхудавшее лицо Штерна. Освещает он еще и морду лошади: большой черный глаз и жующие губы, раздувающиеся ноздри…

Это лошадь Штерна.

…Вчера утром, рано – эти мягкие ноздри, голову, гладила чья-то белая, нежная рука, любимая рука…

Штерн думает: «Как-то они там с лазаретом…»

…Успели ли…

 

3. Ольга отступает

В тряских телегах стон. А над головами…

Бу-ух… бух… жжжжии… трах… – рвется шрапнель: японцы открыли заградительный огонь и уже вступают в Анучино.

Все население бежит…

Ольга наклонилась над раненым, – крепко держит у него ногу, примотала ее к краю телеги. А раненый на нее глазами и стоном:

– A-а а-а!..

– Ну, ничего… потерпи немного… Вот… отъедем… доктор тебе перевяжет…

– Сестрица… я умру?..

– Да, нет же, нет!.. – и Ольга смотрит на молодое красивое лицо партизана – где-то она его видела… Но никак не припомнит… Должно быть, в городе…

– А-а-а!.. – стонет другой на той же телеге.

Жжжжиии… трах… тах… сссыыыи… – рвется шрапнель.

Малевский что-то кричит, бегая вокруг подвод, карабином подгоняя лошадей и мужиков подводчиков:

– Живей, мертвые!.. – кричит он.

А сзади обоза тянутся, отставая, легко раненые. Но они скоро отстанут совсем… заползут в кусты… и будут там умирать… Тихо. Терпеливо… по-партизански – по-мужичьи… Им не привыкать.

Кругом тайга.

 

4. В глубокой тайге

На постоялом – полно китайцев. Весь хунхузский отряд Куо-Шана там.

Бухта смеется:

– Так тебе, что Куо-Шан, досталось: комуниза или комунара?

– Комуниза!.. – скалит зубы китаец и рукой на пол, под нары… – места маю…[16]

– А твоя – комунара? – и тоже рукой на нары.

– Комунара!.. – Бухта хохочет.

– Комунара – хо! – Куо-Шан тычет под самый нос Бухты большой палец руки, – Комуниза – шибыко пухо!..[17]– большой палец пригибает, а мизинцем вверх. – Пи!.. Воцхо!.. – плюется Куо-Шан и топочет ногами.

Бухта не выдерживает – от хохота сваливается на нары.

– Комунара!.. – произносит спокойно Куо-Шан и забирается под нары и оттуда еще раз жалобно доносится: – Комуниза, – шибыко пухо…

– А вы, товарищ Бухта, куда?.. – Солодкий получил от него тоже пакет к Штерну.

– Отряд пойдет на китайскую сторону… к хунхузам… Ну, а я в Чернышевку пока отправлюсь… Буду держать связь с товарищем Снегуровским…

– Так я на обратном, пожалуй, к вам заверну…

– Очень хорошо… Вместе и пойдем оттуда. Я лошадей добуду… Да и отряд, наверное, к тому времени мой соберется… – Бухта встает. Они прощаются.

Солодкий выходит из зимовья – постоялого двора – и прямо в ночь, в тайгу и по тропе.

Он несет пакеты от Снегуровского к Штерну.

Солодкий, как рысь, – ловок и в тайге, как у себя за пазухой.

Знает все тропы.

Луна и белый плат шоссе.

– Матэ!..[18] – командует японский поручик.

Рота остановилась. Быстро сняты вьючные пулеметы. Отряд рассыпается в цепь вдоль шоссе.

Офицер с несколькими солдатами вышел на канаву – сели, и тихо по тайге гудит: ду-у… ду-у… ду-у… – фонический телефон.

– …Оть! Чёрт! – Солодкий чуть носом не ткнулся в гальку шоссе. Остановился, – видит ясно – провод на ноге запутался…

– Макаки!.. Ну, и хитрые: уже протянули к Яковлевке провод…

Взял, поднял его, приложил к уху, слушает. А у самого лицо зеленое от луны… улыбается:

– Аната?.. – губами к проводу, – чтоб ты сдох!.. – бросает провод, – я тебе поговорю…

В Спасске полковник Арито в штабе ночью работает: полк батальонами брошен в тайгу.

Ду-у-у… ду-у… ду-уу…

– Слушаю! Кто говорит? – полковник по-японски в трубку телефона.

– Поручик… Сиедзу…

– Ага!.. Вы уже вышли на тракт…

– Да…

– Теперь…

…– Поговорите у меня… – и ножом чирк по проводу. А кругом тайга и луна.

Больше никого.

– Алло!.. – кричит в телефон поручик.

И дудит фонический телефон: ду-ду… ду-дуууу…

– … Итак, вы поняли, поручик?

Молчание.

– Алло, поручик!

Ответа нет.

– Боршуика! – топает ногами полковник, плюется. Кричит в соседнюю комнату: – Послать телефонистов на линию…

Дрожь пробегает по жилам у телефонистов. Сейчас, ночью в тайгу… Кругом, под каждым кустом партизаны… большевики – черный ежик на голове шевелится.

Но нельзя – дисциплина.

Поручик бросает трубку и тоже:

– Боршуика!.. – скрипит зубами.

– Макака!.. На, получи… Разговаривай теперь… – и кукишем в обрезанный провод. И Солодкий отправляется дальше, прямо целиной через тайгу на Чугуевку…

Он идет по серьезному делу – с пакетами к Штерну.

А это, с проводом – так… между прочим…

В деревне Сысоевке с одной стороны стоит японский отряд. Расположился, окопался. Поставил наблюдателя на крышу крайней большой хаты.

А с другой стороны деревни – тоже в крайней хате расположился за столом и с аппетитом «снидает» Солодкий.

Ничего – ему привычно.

Дид рассказывает, что только что позавчера ночью через Сысоевку прошел Штерн. Он вел нескольких раненых с собой – искал Анучинский лазарет.

– Бают… олонись, он быв у Чугуевцы… А мабуть теперь… Ново-Михайловцы…

– Значит, дид, там его надо искать?..

– Эгеж… сынку…

…И опять тихое холодное утро. Совсем осеннее. Желтые дубы глухо ворчат под шум осеннего ветра. В тайге стало светлее. – От опавших листьев шорохи, шум…

Зато иглы, хвои, точно еще больше посинели. – В синеве осеннего далекого неба, в синеве утренних туманов, в сини глухой, осенней, глубокой тайги.

С пригорка, к ключику, в цели, в глуши тайги, без тропы раскинуты одиннадцать палаток. Это – Анучинский лазарет, загнанный сюда японцами.

Ольга и Надя-санитарка уже давно поднялись, умылись в холодном ключе. Сварили на костре чаю и теперь будят Левку.

– Вставай, американец!.. – осторожно тянет за руку Надя.

Тот сначала что-то урчит, а потом…

– …Ну, да разве… В Метрополитене – не поеду…

– Ха-ха-ха-ха-ха!.. Ольга! Слышишь? Наш-то американец… в Америке едет…

Ольга улыбается… Она теперь спокойна и за него: Малевский сказал, – кость срастется… И за всех других раненых тоже спокойна… Теперь японцы перестали их травить… Потеряли, должно быть… Да и забрались-то они так далеко, что даже и свои-то едва находят. Александр два дня их искал, едва нашел. А вчера вот опять ушел… Никак не сидит… Неутомимый… Ну, да она знает, что он это не зря… Кругом так тяжело – разгром полный, крестьянство разорено японскими карательными отрядами… Они – тоже объедают… – да и нечего уж есть – все поели… Кулачье норовит предать… Партизаны затравлены – попрятались по заимкам… по покосам… Боятся всех, даже своих, – предают… Вот и надо как-нибудь собрать…

– Ах!.. – тихо вздыхает Ольга, – уж лучше бы он ехал в город, – там теперь он нужней. Дядя Федоров и то говорит – надо его туда отправить…

Лагерь уже проснулся. Все посели кружками – пьют чай. Ольга и Надя помогают раненым, тем, что еще не могут вставать. Кроме сухарей к горячей воде с голубицей – ничего нет в запасах партизанского лазарета.

Доктор Малевский ворчит:

– Вот и выдерживай вас на диэте…

Но не унывают выздоравливающие.

Левка в одном кружке рассказывает партизанам про Америку… А они ему – про Россию… Про русскую революцию…

Какой-то шум в кустах. Все насторожились. – Но разговор – и из кустов с часовым из партизан, выздоравливающих – вынырнул весь отрепанный Солодкий.

– Я к товарищу Штерну! С пакетом… Где он?..

Ольга его отводит в сторону, расспрашивает, а потом садит пить чай. Солодкий отдыхает целый день. А под вечер опять – пошел… дальше.

Он должен найти Штерна: передать пакеты. Хотя бы для этого ему пришлось познакомиться с самим генералом О-ой… Он – передаст…

Солнце уходит за сопки. И вслед Солодкому тоскующе смотрят две пары глаз.

Ольга думает: «Вот бы улететь вместе с ним к Александру… Так изболело сердце… Так тяжело без него…»

Левка: «Эх, в Москву бы!.. В сердце революции… Скорее поправиться бы, да и…»

И кровянится тоска от заходящего солнца в их глазах…

Что-то они оба отвернулись быстро так… Неужели, кроме тоски в глазах, вдруг вспыхнуло еще что-то, что-то влажное… Неужели…

Может-быть…

А кругом синяя осень тайги и быстро надвигаются сумерки.

А там – ночь…

Он один.

Сейчас его никто не видит. Но если бы взглянуть – какой тоской дышит его совсем больное, усталое лицо… Ноги опухли. Нет, он не выдержит, надо скорее в город… «Да и что здесь? – Отрядов нет… Крестьянство сейчас – стихло, замерло… трепещет… Повстанчество подавлено. Надо передохнуть, набраться новых сил… А то так, пожалуй, и вправду совсем свалишься. А здесь, – хворать… Нет!.. Нет! – Ольга права… Вот только как с ней быть…»

Тоже и ему тяжело – ведь тоже человек…

Но крепко в руках карабин.

Плотно накрылся шинелью и близко прижался к дуплу, согретому костром. Завтра – еще один переход… к дяде Федору и… в город.

Засыпает.

А над ним тихо, неумолчно шумит тайга. Да кто-то неслышно крадется мимо.

Может быть, тигр…

Ночь.

 

5. Опять

И опять кто-то читает «Владиво-Ниппо». А там крупными буквами: на левой колонке по-русски: а на правой – по-японски:

…Партизаны разгромлены… Штерн пойман

И кто-то опять улыбается.

Про себя.

Во Владивостоке.

6. Все идет нормально

Вечером на детской площадке Мальцевского оврага тьма.

Ветер развеивает черную пелерину Шамова, и он похож на огромную летучую мышь.

Скоро является Снегуровский. Потом Штерн.

 

Продолжение следует...

Предыдущие главы

00:40
14436
RSS
Нет комментариев. Ваш будет первым!
Загрузка...
|